Про "Всe очень непросто":
Автор думает, что очень умeн и запредельно ироничен. Но это не так.
Крайне заурядная автобиография обывателя и дилетанта. Иногда жалко его. Иногда себя, за то, что читаешь это.
Поиск показал, что "Твой девятнадцатый век" - произведение относительно редкое, ну хотя бы не чета "веку восемнадцатому". Я нашёл следующие издания:
М. Детская литература 1980г. 272 с.
М. Вагриус. 2006г. 368 с.
М. АСТ. 2010г. 416с. Историческая библиотека
М. АСТ 2010г. Внеклассное чтение
М. АСТ. 2011г. 797 с. Историческая библиотека (Твой восемнадцатый век. Твой девятнадцатый век)
Азбука 2014 320 с. Азбука-Классика. Non-Fiction (Мягкая обложка)
Издание от Детской...
М. Детская литература 1980г. 272 с.
М. Вагриус. 2006г. 368 с.
М. АСТ. 2010г. 416с. Историческая библиотека
М. АСТ 2010г. Внеклассное чтение
М. АСТ. 2011г. 797 с. Историческая библиотека (Твой восемнадцатый век. Твой девятнадцатый век)
Азбука 2014 320 с. Азбука-Классика. Non-Fiction (Мягкая обложка)
Издание от Детской литературы при таком количестве страниц и ввиду специфики издательства может быть с сокращениями. Самое дешевое: 80, 130 рублей.
Другое издание от 180.
Таким образом, покупка омнибуса "Твой XVIII век. Грань веков. Твой XIX век" решение по крайней мере выгодное.
Итак, начну с себя любимого: я долго присматривался к данному сборнику – всегда меня интересовал, вернее интриговал термин «авангард», и никак мне не удавалось приблизиться к пониманию его. Но тут, я был уверен, собрано в концентрированной форме всё, что нужно… И…
Периодически я заглядывал в него, наскоком собирая впечатления, даже информацию; потом, наконец, решился на пробник и открыл самое маленькое произведение подборки – рассказ Майкла Бродски. В панике я бежал...
Спустя пару лет, в...
Периодически я заглядывал в него, наскоком собирая впечатления, даже информацию; потом, наконец, решился на пробник и открыл самое маленькое произведение подборки – рассказ Майкла Бродски. В панике я бежал...
Спустя пару лет, в болезненном состоянии, подстрекаемый своими демонами, я вернулся и к Бродски и к тому в целом, дабы в этот раз сенепременно одолеть. Одолел, но едва ли признаю данное свершение победой.
Итак, итак: Антология литературного авангарда XX века в переводах В. Лапицкого.
Я ждал строго структурированной подборки с учётом всех возможных историко-культурных связей, с развернутым нивелирующим разрозненность литературных школ комментарием, и главное: трактованием и обоснованием наличествования предложенного тезиса – авангард.
И только сейчас, составляя комментарий и перелистывая предисловие, заметил, что мне этого никто не обещал:
«надеюсь, что, сделав очередной шаг по дороге к хрестоматии, эта книга все же недостаточно прониклась дидактикой и остается антологией — т. е. букетом, предметом чисто эстетической природы, утилитарным лишь по совместительству.»
Так я познал разницу меж антологией и хрестоматией, понял, что ждал последней понапрасну, признал сродство первой букету и закончил воевать с ветряными мельницами. У меня остались некие претензии по форме представления текстов, но понятийный интерфейс предисловия их перекрывает – в сухом остатке: произведения авторов расположены в околохронологическом порядке, сначала франкоговорящие, затем англикански мыслящие. Это важное разграничение, о котором я более не упомяну.
Конкретнее:
Открывает том Раймон Руссель. Весьма масштабный и смысловой фрагмент из романа Locus Solus. О Русселе сообщается – эксцентрик, харизматичная фигура, чуть не повеса; на деле – истый геометр в алхимическом смысле. Мы погружаемся в сад, там купол, комнаты, комнаты, комнаты, в них мебель, обстановка, вещи, символы, как «новый роман»; я уже и не надеялся на действие, но его в перспективе предостаточно. Происходящее развертывается, будто в декорациях «Воображариума доктора Парнаса» или кабинетах злых гениев стимпанковой вселенной — синематографично, как экспериментальное немое кино и, за неимением пояснений, ты сам начинаешь надумывать смыслы, производить расследование: Пять шагов от шкафа на северо-запад, зеркало, в створке отражается книжный стеллаж, под лучами света один из фолиантов бликует разгадками. Но это не современная литература, и у читателя нет возможности альтернативного прочтения — у автора свои ключи. Я был ошеломлён, когда со мною ими поделились. Всё стало на свои места: такой замысел смог бы удержать в узде лишь мэтр.
Увертюра несоразмерной объему произведения длительности, экстравагантный наукообразный эксперимент с описательными техниками и композицией, увенчанный комментарием не автора, а архивариуса – вот что такое Locus Solus, по-крайней мере в представленном отрывке это так.
Браво, Руссель, браво!
Затем идут неотделимо связанные меж собой Арто-Бланшо-Батай. От каждого немного, от каждого чуть-чуть, но и этого хватит надолго: смаковать или мусолить, глотать, не пережевывая, или, быть может, отказаться от приёма в пищу (ума) – подойдёт любой вариант, но всё равно придётся вернуться и испытать все практики.
Антонен Арто представлен пятью зарисовками разного генеза, балансирующими меж критическими очерками, теоретическими замечаниями (или критическими замечаниями, теоретическими очерками) и интемеццо межморфных (межформных?) состояний, бредом, потоком сознания, с лихими заездами из одного в другое и плавными переливаниями обратно. Единственно на что не походят эти тексты, так это на эссе, по сути только им являясь. Распространяются волной с явным экстремумом, в смысле точкой максимума – в зарисовке «Элоиза и Абеляр»; данный эскиз просто жизненно необходимо обратить, если не в синематограф, то хотя бы в сон.
Батай. Здесь без имени: «Батай» звучит как невиданный зверь, чудовище, хтоническое существо, воистину ацефал. В представленных эссе он почти логичен, каким-то сверхъестественным образом непоследователен, но это не мешает вовсе, посягает на фундаментальное, успешно надо заметить. Но. Устанавливая истинность тезиса, он переходит к формулярам, область применения и модель построения которых сродственна антитезису; он рушит фундаментальные собственно воздвигнутые аксиомы, аннулируя термины и понятия; он как Уроборос.
И вроде всё понятно по прочтении, а в память ничего не перешло — сообщить нечего, коли спросят, о чём сиё было. Таким образом, развёрнутое предисловие Лапицкого мне о Батае и его идеях сообщило больше, нежели сам Батай. Он сам скорее та фигура, титан, авторитет которого незыблем, нежели его труды.
Бланшо. Морис Бланшо. В таком порядке прочтения его трудно не сравнивать с «Батаем». С обоими играешь в одну игру, только Батай как шулер или читер, меняет правила, перетасовывает колоду во время партии, его вот-вот готов поймать за руку, но он изворотлив и все попытки сводятся к нулю. Бланшо играет честно. Его кое-где можно заподозрить в наивности, кое-где, но он так глубоко проникает во всё остальное, что недочёты просто меркнут от бессилия; он проводит тебя по таким лабиринтам, в которые проникнуть самому и помыслить не представлялось возможным, да и о существовании их догадок не было. Он как Лосев Алексей Фёдорович, заброшенный в постстуктурализм.
Далее из глубин мышления к преданьям старины глубокой: Пьер Клоссовски. Бафомет (Пролог к роману).
Теперь по наитию мне уже трудно отказаться от сравнений и сопоставлений образа автора, навеянного его произведениями, с чем бы то или кем бы то ни было, ну да и пусть: Клоссовски производит стойкое впечатление мистификатора аля Жан Парвулеско, или мистификации как Эмиль Ажар (Ромена Гари) и Вернон Салливан (Бориса Виана), или вовсе как «Пфитц» Эндрю Крами (Круми) или Боб Маккоркл Питера Кэрри....
Теперь по наитию мне уже трудно отказаться от сравнений и сопоставлений образа автора, навеянного его произведениями, с чем бы то или кем бы то ни было, ну да и пусть: Клоссовски производит стойкое впечатление мистификатора аля Жан Парвулеско, или мистификации как Эмиль Ажар (Ромена Гари) и Вернон Салливан (Бориса Виана), или вовсе как «Пфитц» Эндрю Крами (Круми) или Боб Маккоркл Питера Кэрри. Автор, который изъял автора из процесса творчества. Но это в идеях, а тут мы имеем дело с продуктом. Роман «Бафомет» явно апеллирует к ересям (гностическая ересь > манихейство > альбигойская ересь или ересь катаров) – точнее по представленному отрывку не определишь, но завораживает. Могу даже предположить, что далее они станут главными действующими «лицами» — уж точно не за персонажами Клоссовски закрепляет эту роль: скорее за духами, за идеальным, за идеями. А оборачивает повествование толи в форму исторического, толи рыцарского романа. В предисловии упомянут «Айвенго», мне больше представился «Неистовый Роланд» Ариосто – не по форме, по ощущению, ощущению созданному фрагментом, где Роланд впадает в забытье, безумие. Ещё подумалось про «Кью» фальш-группы Лютер Блиссет – да, много ассоциаций, так просто и не разберёшь.
Текст жутко стильный, и с гнильцой – это не упрёк, а тоже ощущение. У меня такое было пару раз, но примеров визуализации почти нет… Есть один, но он мне не симпатичен, а придётся поделиться: серия Спанч Боб, где он влюбился в бургер – кульминационный момент, где показывают заветренный лежалый бутерброд в непотребном виде и параллельным монтажом чувства губки к нему – вот как-то так. Контраст, когда мультипликацию пересекает уродство, изображение глубоко (до глупости) наивно и тем усиливает его величество мерзейшество. Такой странный пример.
И дальше в путь, не станем терять времени, что б не искать потом: Жюльен Грак. Дорога.
Густое, витиеватое и заросшее аллюзиями повествование абсолютно тождественное местам, где развертывается. Это часть триптиха, и я хочу продолжения. Действия не будет, весь сюжет и сопутствующая оснастка вынесены в заглавие. И нам остаётся только сам путь, дорога, путешествие. Если едите в маршрутке и смотрите в окно, то вас может унести в городское фэнтези, а кого-то в технократичную фантастику, кого-то — в постапокалиптику. Но это было бы в «роад-стори», а тут — карета. И не думайте, что ваше воображение всё сделает – здесь не придётся думать, за вас будет думать дорога…
Потом придётся очнуться – приехали: цивилизация.
Вас встретит Роб-Грийе. А может и не встретит, проводит взглядом, пронаблюдает за повадками.
Представьте зарисовку: голая девушка, бондаж, крысы, подходит мужчина, ну и далее — любой доступный вам сюжет, быть может даже не в БДСМ стилистике. Иль может это вовсе камера пыток? – не важно. Ведь тут вы понимаете, что это репродукция, обложка, и вы пристально её разглядываете, пока не ощущаете, что и в ваш профиль впился чей-то сторонний взор. Шикарный метод завлечь потребителя использует Роб-Грийе – он мастер, а вы всегда подопытный и всегда опаздываете в суждении, хотя разбирают именно вас и вашу ситуацию. Я даже не предал значения далее развертываемому моралите\аморалите об эротизме – его принципы для нас уже боле не актуальны, покрылись пеплом пламени секс-революций, пылью… А за окном лил дождь, и чтобы спрятаться от него, я зашёл в книжную лавку и стал листать попавшийся под руку том… — и всё происходящее описал закадровый текст, как, например, в начале кино-истории Жан-Батиста Гренуя… общий план, камера отдаляется, стоп-снято.
И здесь, в общем-то, сборник заканчивается.
Продвижение по нему было рыхлым и неровным, но далее оно пошло вовсе по нисходящей.
Эрик Шевийяр со своим Крабом более всего напоминает мультсериал про Великолепного Гошу, только краба. Или Краба – не понятно сущность это, фамилия или статусное явление. Краб ходит на руках, краб мёртв, крабу 80 лет, он не дышит, краб-изобретатель уже изобретенного, Крабу дают Нобелевскую премию мира, краб разделяет тишину на струнную, духовую, ударную, ему нужна собака-поводырь – это избранные, самые занятные эпизоды, но это капля в море, ведь всего их сотни, тысячи… миллион – миллион разрозненных историй, которыми вас засыпают как навозом. Здесь (в отличие от предыдущих случаев) остаётся только радоваться, что подаются лишь фрагменты – в полном объёме вынести это можно было только через страдание и стыд.
В таких расстроенных чувствах приходится покидать Старый Свет, но унывать не стоит – впереди много открытий, впереди Америка! …а ну, ещё Британь.
Забегая вперёд, замечу, что корабль сел на мель.
Если по ту сторону Атлантики авторы видоизменяли формулы письма, считая это необходимостью, долгом и отдавались деянью всей душой, то здесь мне встретился совершенно иной подход – ради забавы, шутки, не в прямом виде, но… давайте остановимся на тезисе: в свободное от основного места занятости время. Фантасты и прочие сродственные деятели пытаются выйти на другой виток развития, иль применить неготовые штампы, совершенно теряясь по факту...
Если по ту сторону Атлантики авторы видоизменяли формулы письма, считая это необходимостью, долгом и отдавались деянью всей душой, то здесь мне встретился совершенно иной подход – ради забавы, шутки, не в прямом виде, но… давайте остановимся на тезисе: в свободное от основного места занятости время. Фантасты и прочие сродственные деятели пытаются выйти на другой виток развития, иль применить неготовые штампы, совершенно теряясь по факту использования в рожденной вселенной, ничего не находят лучше как прибегнуть к принципу deus ex machina, дабы разрубить Гордеев узел мешанины.
Как-то так.
Встречает нас Роберт Кувер. Я не нашёл никаких свидетельств его причастности к школе чёрного юмора, но со своею сказкой о пряничном домике он так походит на Даля и Донливи. Хотя не сказками сделана школа. Но всё боле обрисовывается пласт, из которого растут все современные вольные экранизации по мотивам историй Золушки, Белоснежки и прочая бёртовщинка. Ах, если б режиссёры\сценаристы читали подобные истории, быть может, мы б сегодня были избавлены от гнилого придыха мэш-апа.
А представление со шляпой, пожалуй, заслужило лишь единократного аплодисмента в тишине, не более.
Обратно на континент. Баллард, разрушив мир и человека (всё во множественном числе) в семидесятые вошёл в авангарде войск и патрулей, тождественных эпохе. Не зря к его «Выставке жестокости» предисловие сложил Уильям Берроуз: и стили схожи и подход, и слог. Я не знаю, почему меня так тянет сравнивать литературные произведения из данного сборника с художественными фильмами – быть может, намекает сама эпоха, в конце-концов, 20 век по части изменения сознания уже не принадлежит литературе, он порабощён визуальными формами, и уже они, в свою очередь, влияют на литературу; так или иначе, но мои примеры мало актуальны, ибо забегут в будущее (по отношению к произведению), из которого я собственно последнее и изучаю.
В общем, «Выставка жестокости» затерялась где-то в заброшенных декорациях «Монти Пайтон» и «Напряги извилины», руководства пользования никто не оставил, так что где-то рыщет Малдер в поисках истины, марсиане Mars Attacks маршируют в сторону Зоны 51, дорога-кадиллак-перекати-поле, а вам всё это действо проецируют на разделённый сеткой экран в режиме одновременного видео-наблюдения за объектами. Пока не ясно, по привыкание будет быстрым.
Олдисс. Невозможное кукольное шоу. Негодное к прочтению. Что б оценить достаточно хотя бы этого – см. в цитаты.
Ах, Картер. Пожалуй, я уже прочёл всё переведённое на русский язык, а так и не понял одного – зачем я это сделал. Ужас вызывает не содержание её прозы, а предсказуемость сюжетов последней; магии в ней нет, и феминизма, кстати тоже. Чем вызвано обуревающее издателей желание выдать Картер за автора маргинального и странного, элитного и стильного мне не в домёк. «А вот вам, пожал-те и исключеньеце»: эти сказки хороши. И если первая, всё так же предсказуема и… и.., то вторая хороша просто, без всяких но. Видать сюда вела дорога Грака… И этот мир – вселенная, с которой нет желанья расставаться, хоть и дыхание спирает разряженный горный воздух, я потерплю. Возможно существует продолжение?.. Боюсь, что нет.
В любом случае «Дочь палача» — лучшее, что Картер нам оставила.
Барт, Барт… Джон Барт.
Доклад на тему интер\гипер-текстуальности – вполне достойное, но столь разжёванное примерами сообщение, что волей-неволей забегаешь вперёд. Да, и именно таким оно быть и должно – академизм, он оставлять пустых пространств и пятен белых не должен. Хотя по факту редактуры и корректировки в одном рисунке кое-что в структурах всё-таки сползло, и породило кучу помыслов и допущений, что придало процессу обучения форму игры. «Случайности не случайны» — ошибки, по всей видимости, тоже…
А что до «Дуньязадиады» — крепкий текст, написан по классическому сюжету, таким же языком, с неканоническим использованием уже готовой схемы «1000 и 1 ночи» для гиперболизации наличествующих интертекстуальных структур. Чем-то подобным по ту сторону океана занимался Клоссовски. Вот так понятийно в голове и рождается понятие авангарда…
Хотя скучновато, но это от обильности скорее — пресыщение наступает быстро, ибо не знаешь, как правильно есть поданное яство, жрёшь как ни попадя.
Уолтер Абиш – властитель парадокса, жаль только одного. У него вы можете расследовать преступление и в конце оказаться убийцей или той самой жертвой, а книга, что читаете, окажется про вас (и, в общем-то, открытием это явится только для вас, для остальных – как само собой разумеющееся). Но это только в конце. Так что схема: читать до конца, потом тут же перечитать – обязательна, программна.
Оба рассказа её планомерно реализуют: «Щелчок напоследок» получше, повнятнее, «Пыл/трепет/жестокость» —...
Оба рассказа её планомерно реализуют: «Щелчок напоследок» получше, повнятнее, «Пыл/трепет/жестокость» — хуже, коснее. Последнее собственно должно было наличествовать согласно замыслу (в оригинале: рассказ-словарь на 78 словах), но почему-то ограниченность перешла и в перевод, хотя слов\синонимов\значений\смыслов использовано у нас поболе, парадокс.
Майкл Бродский – WTF???
«Майкл Бродский опубликовал с дюжину книг прозы, поначалу с рвением принятых критикой (наследник Беккета, Кафки и Пруста; добавьте в список новаторских талантов в американской литературе к Баpтy, Пинчону, Бартельми, Берроузу имя Бродского» и т. п.), в дальнейшем постепенно охладевающей к нему в силу все растущего и достаточно бескомпромиссного маньеризма его текстов, все чаще обвиняемых в «преднамеренной и обескураживающей затененности».
Единственный автор, чьи тексты переводились специально для этой книги, и самый трудный для перевода англоязычный писатель, с которым мне приходилось сталкиваться.» — прим. В. Лапицкого.
И что вы об этом думаете? Кафка, Беккет, Пруст в одном флаконе – я не могу представить. Хотя потом воображенье нарисует, но ни одно из ваших представлений ни на ___ (шаг, секунду, миллиметр – можно выбрать любой параметр и систему измерений) не приблизит вас к реальному положению вещей.
Но уж точно считали будет гениально? Ну… это… да, я ни одного слова не могу подобрать для комментария… Черт!
Бродский – автор-в-себе, или не-в-себе, в любом случае – для всех и ни для кого.
А ведь у него есть романы… Да, как же это?!
(ныне с друзьями форсируем мэм о впечатлениях по прочтении Бродски – пока наиболее адекватным ответом на вопрос «читали ли вы Майкла Бродски?» значится : «читал ли я Майкла Бродски, ты знать не должен…»)
И напоследок Кэти Акер: всегда ассоциировал её с Лидией Ланч, иль Уэнди О.Уильямс, типаж понятен – скандал, дебош, пьянка, перверсии, харизма, поножовщина…
Ну, а так как туже Лидию Ланч я ненавижу во всех проявлениях её творчества, склонен переносить эти ощущения на всё ей подобное. И, слава богу, тут ошибся!
Акер тоже сквозит комплексами, но не из них лишь сложена. И боль её исходит в прозу не гноем с кровью, скорее это слёзы…
Я собственно уже собирался разобраться с книгой побыстрей, и никаких надежд не возлагал. Но «Киска» забрала меня против/ или независимо от моей воли. Она протащила меня по мирам Гюго и бросила на суше, когда в моём воображении эта повесть уже обрисовала готическую вариацию на тему предыстории Тиа Дальма/Калипсо до «Пиратов Карибского моря»…
Тысяча чертей!
Гонзо-анализ с неглубоким погружением окончен.
Расходитесь.
Написано в 1969-м: самое подходящее время для феминизма, бунта и для девальвации или модернизации прошлых средств и подходов, в общем – ценностей и традиций. Это повесть, кстати, ко всем прочим меткам фактом издания в серии «Игра в классику» ещё и намекающее на парадигму плагиарта. Бенжамен Констан «Адольф». Ничего не напоминает? И мне нет. Если бы в послесловии сама Анджела Картер не обмолвилась о сиим факте, возможно, он грянул бы в пучину, и даже профессионалам словесности и пушкиноведам не...
Итак, пройдёмся по заявленному тексту хирургическим …ножом: скальпель здесь излишен. Здесь я про «Любовь», а не про «Адольфа»… если что.
Начинается всё с описания парка, заросшего и заброшенного, пущенного на самотёк в своём развитии, и глубоко оторванного от реальности, расположенной совсем неподалёку и представленной в виде дороги (вдоль доков). Текст парку под стать: вязкий, тягучий, медленно движимый, как течение древесины при росте ствола и спутанный, как можжевеловый куст. Продираться умопомрачительно тяжело – кругом объекты; я уже помыслил, что наткнулся на некий антироман, где описанием живой природы и нежилых построек всё и завершится, а развитие ситуаций разве что допустит меня соглядатаем до временных изменений во внешнем виде мебелей, орнаментов, текстур и свойств материалов, особливо усталостных, затем старения и деструкции. Но этот, хоть и магический, но скорее готический участок быстро, как ножом, отделяется от последующего текста появлением ещё одного, вдобавок существующей вполне сродственно окружающему миру с первых же строк девушки Аннабель, персонажа – её деверя, кстати любителя ножей как впоследствии станет известно. Хотя нет – его появление ещё не знаменует конец прелюдии (книга всё-таки о любви, позволю вольности в терминологии, с коей взялся её описывать), лишь пару страниц спустя реализм латиноамериканского разлива развеется, уступив место прозе иного рода – о котором ниже, ближе к выводам. Того второго звали Базз, а ранее ... хм, а как звали его ранее на страницах, кажется, не указывается, зато как потом… – терпеливые найдут. Награда: шоколадка.
Ровно посредине книги глава начнется ситуацией, где Аннабель пытается поверить в свою невидимость, сообщенную перстнем; она удивляется, что, несмотря на это ухищрение, её видят, и интересуется этим феноменом у Базза. Тот отвечает, что видит её, видит урывками.
Вот тот метод, коим всё произведение и написано.
Баста, расходимся. А, ну ещё будет Ли – у него свой стиль…
Ладно. По внешним признакам это история любовного треугольника (издатели даже заявляют, что тут больше сторон) — на деле фигура никак не складывается. Даже втроём главные герои редко функционируют. Сначала Базз пытается выдавить Аннабель из жизни Ли, затем Ли отлучить Базза от общения с Аннабель, потом Базз и Аннабель уходят вместе, оставив Ли. Кажется, это все основные сюжетные переплетения; даже если не все, то алгоритм тот же, так что по факту мы имеем дело с двумя моноспектаклями, разворачивающимися на одной сцене – сначала Аннабель, затем Ли. У База за всю историю не оформляется характера: он существует вещами, иногда действиями, у других наличествуют поступки – у База они скорее исполнены как инстинкты, так что целостной фигуры не выходит. Хотя и за всеми остальными мы наблюдаем, будто через туман, и это не некая замысловатая недосказанность, интрига, тайна, загадка. Скорее тот же метод, что использован в «Ежике в тумане» с приближением и отдалением кальки. Просто, но изысканно изобретательно в мультипликации, в книге – крайне нефункционально и гипертрофировано излишне. В общем, мы будто подглядываем, и полученной урывками информации недостаёт деталей – такое видение не на пользу восприятию.
И хотя подача одних и тех же событий с разных углов обзора – венчание и первый секс, рассказанные сначала как история Аннабель, затем как байка Ли – и занимательна, но удивление, спровоцированное несостыковками представления не достаточно, чтобы удерживать внимание до следующего аналогичного случая.
Например, история Аннабель невнятная, аморфная, и вся магия в ней пропадает после авторского оправдания об отсутствии у неё «понятия обыденного». Так что магический реализм кончился на первых страницах, уступив место некой перверсивной драме, вбудущности воплощенной в чём-то типа «Мечтателей» Бернардо Бертолуччи.
На этом фоне невнятно сообщаемый сквозь аннабельную историю образ Ли как нельзя сочно заигрывает всеми радужными красками в режиме самоокупаемости. Его история, его повествование – чистая буковщина. Реальность последнего единственно, чем разбавлена – воспоминанием о матери-вавилонской блуднице. см. нечто подобное у Паланика в «Удушье». Но это мелочи.
В общем-то, и всё: персонажи тусклы, сюжет невнятен, методика повествования ненова, стиль неровен, то барочно тяжеловесен, то стилизует глас улиц. Вестимо имела место быть попытка создания притчи, иначе появление под конец «психа, беглеца из готической башни, Башни Дурака» мало оправдано…
Но уж что-что, а вот мотив возвращения к этой истории спустя 16 или 18 лет, в зависимости от счета с написания или издания – это точно неоправданное излишество. Если было о чём высказаться, то стоило подумать о продолжении, а не о наброске\плане. Вот уж не думаю, что кто-то жить не мог без знания о судьбах этих персонажей, тем паче при такой сомнительности моделей будущности, представленных автором. Послесловие выпадает из реальности самого произведения, собственно посему мне лично и не нужно. А вам? Нет, точно бы никто без него не умер.
Я вот в ближайшие полгода не помру, а об этой истории помнить уже не буду.
Точка.
Не знаете, что почитать?