Характерное — я собирал мусор. Раньше в сельских домах на полу лежал ковер («палас»), он нужен был для тепла. Я был очень болезненным, простужался от каждого выхода из дома. К тому же у меня до 11 лет была аллергия на все лекарства, поэтому я не ходил в садик, а школу посещал только (хотел написать «летом») осенью и весной. И к нам домой заниматься со мной приходила наша учительница начальных классов, Ольга Викторовна. Мы любили ее настолько, что на линейке перед пятым классом, когда мы должны были начать учиться у других преподавателей, мы пронесли мимо них наши тяжелые, как дрова, охапки гладиолусов и сгрузили на Ольгу Викторовну. Всем было неловко, но как могло быть иначе, если мы называли ее «мамой» еще в прошлом учебном году?
Так вот, зимой она приходила заниматься со мной, а у нас был ковер, но не было пылесоса. Обычно его выметали веником, который смачивали в ведре с водой, но это была большая, серьезная уборка. (Серьезнее было только вынести ковер на снег и бить его шлангом, но это вы точно не сможете понять.) Легкой и быстрой уборкой считалось руками собрать с ковра заметный мусор. Этим я и занимался. Летом Соня подарила мне пылесос. Я воспользовался им один раз и убрал в угол. Мы на все лето увезли его на дачу, а затем вернули обратно ко мне, и после этого я не воспользовался им ни разу.
(Софье) Забери пылесос себе.

Я не буду им пользоваться. У меня никогда не было пылесоса, я в них не верю, я их не понимаю. Забери, мне он не нужен.

Тогда я его на «Авито» продам.

Эту фразу, «Я сейчас тебя… что-то», Соня использовала в своей «Лимонате» («Я сейчас тебя с клубникой смешаю»), а я на ней построил вообще все диалоги в своем «Непонятном романе» (а там одни диалоги). Раньше я работал корректором, а сейчас работаю редактором, и нужно учитывать много параметров и замечать мелочи — и вот эту работу я внутри себя воспринимаю как «собирать мусор».

Из необычного — так как я не ходил в садик, утром я оставался дома один и смотрел телевизор. Так, 4 октября 1993 года я посмотрел в прямом эфире и запомнил расстрел Белого дома из танков. Запомнил, потому что придумал тогда для этого описание: «Стреляют из круглого, а горит квадратно».

В городе можно сидеть в квартире и ничего не делать. Вскоре после этого у вас кончатся деньги, на которые вы оплачиваете эту квартиру и покупаете еду.

В деревне можно сидеть в доме и ничего не делать, и вскоре после этого у вас кончатся еда, дрова и вода, ограду завалит снегом, а огород зарастет пыреем. Пырей — самый страшный, в принципе невыпалываемый сорняк. Его нельзя уничтожить, он эволюционировал до бессмертия. Самый страшный сорняк и вместе с тем — лучший корм для коров, то самое сено, умилительный для любителей деревенской «романтики» (в деревне нет романтики). Но сено косят на лесных лугах, на опушках, далеко от поселка. А пырей доходит до людей через десятки километров и селится в огородах. И это самая страшная вещь, запомните. «Если увидите пырей — убейте его», сказал бы я, если бы его можно было убить. Но убить его нельзя. У него такая корневая система, мгновенно создающая плотный обширный дерн, который убивает все остальное, но убрать его можно, только экскаватором сняв весь верхний слой почвы, но где-нибудь останется один корешок, и через два дня, особенно если дождик, пырей снова займет ВСЕ.
Простите, вспомнил пырей. Я к тому, что если перестать добывать еду и обеспечивать жизнедеятельность, то смерть в деревне наступит быстрее, чем в городе. В морозы, если не топить печку два раза в сутки, температура в доме сравняется с уличной примерно за 24 часа. А если не оплатить отопление в городе, то отключат его все-таки не так быстро.

Сложно. Пока что самая сложная для меня (из трех моих) книга. Соня объясняла мне, что у меня сохранилось детское мышление, нужное для того, чтобы быть детским писателем. Но именно потому, что оно у меня сохранилось, я его отрицаю. То есть упрямство, эгоцентризм и склонность понимать все как-то по-своему пока не дают мне признать, что я могу писать для детей. Я знаю все про себя лучше всех, и отстаньте все от меня. Я всегда думал, что для детей нужно писать как-то специально, и писать «Штучку» у меня получалось, только когда меня обессиливали попытки писать как-то специально, и я просто вспоминал наши с другом посиделки на веранде.

Я ведь хочу быть как Лев Толстой, что мне эта ваша детская ерунда? Хотя прикол, конечно, будет, если через 50 лет никто не вспомнит мой «Непонятный роман», а читать будут «Штучку». А скорее всего, так ведь и будет. Что ж, я готов.

Я не умею делать «мужские» дела, потому что у меня не было отца, и только недавно я перестал комплексовать по этому поводу. Ну, типа, мужик ведь должен уметь, лишь окинув взглядом то, что под капотом машины, сразу же разобраться в ее устройстве, найти неисправность и определить ее причину. А с такой ерундой, как, собственно, починка поломки, справится и младенец. Серьезно, у нас все водили с пяти лет, а я не вожу до сих пор. Менять проводку я не умею, потому что она у нас, слава богу, не ломалась. А сантехнику чинить я не могу, потому что у нас не было сантехники.

Так что жизнь в городе мне нравится еще и тем, что она не предполагает таких глубоких инженерных знаний и ярких талантов. Проводку и сантехнику починят за деньги другие люди, а сварка бака для бани или постройка двухэтажного деревянного здания (сеновала) здесь, вроде как, вовсе не нужна. А не уметь все починить и построить в деревне — это как, я не знаю, в городе не уметь зайти в метро или приложить телефон к терминалу на кассе. Это по умолчанию умеют все, без этого тут просто не живут. Поэтому я умею делать дела только «женские» и общечеловеческие. Но «женские» — приготовить самому себе еду и помыть тарелку после этого — я бы тоже отнес к общечеловеческим.


А из общечеловеческих деревенских я умею:

1) Рубить дрова (вообще-то это называется «колоть», но я вас щажу) — главное наслаждение моего детства. Только если не березу, конечно. Потому что березу нужно именно «рубить», на это нанимают бригаду, которая после падает без сил. Но с другой стороны, где ты возьмешь березу? Это самые хорошие, а следовательно и дорогие дрова. Я колол сосну. Ставишь чурку на другую чурку, опускаешь колун — пожалуйста, следующий. (Именно опускаешь, не бьешь.)

2) Копать картошку — самая тяжелая, тоскливая, тупая и безнадежная работа на свете. Попытки выполоть пырей — это вечеринка по сравнению с копанием картошки. Один «подкапывает» (это считается отдыхом) вилами приподнимает куст картошки из земли, а ты его вытаскиваешь полностью, обрываешь картофелины («картошки», мн. ч.) в ведро, и потом специальными маленькими грабельками (забыл название, надо спросить у сестры) роешься в лунке в поиске оставшихся клубней. Написал «клубней», чтобы было литературненько, — почувствовал себя городским, привилегированным, наглым, избавленным от работы, берущим еду в холодильнике просто так. Просто ты уже один раз наклонился, чтобы взять куст, но в земле еще может быть много картошки. Наклоняться второй раз не хочется, ведь наклоняться нужно тысячи раз. Куст картошки занимает около 30 квадратных сантиметров, расстояние между ними — пусть будет еще 20. А общая площадь этой картошки — 10 соток, то есть 1000 квадратных метров. Километр в одну сторону и километр в другую сторону, понимаете? А иначе зимой у тебя просто не будет еды. А жареную картошку с горлодером вы пробовали?

3) Чистить снег — это главное наслаждение! Недавно во дворе у нас поздно вечером чистили снег. В деревне идущий снег чистят пихлом — специальной плоской лопатой, аналогом ковша у трактора, который толкает снег. Только толкаешь его ты сам, но это наслаждение. И так ты ходишь много-много раз, туда-сюда, толкаешь снег этим пихлом, а между очищенными полосами остаются маленькие ровненькие валики. И вот их тоже можно убрать, и это еще большее наслаждение. А слежавшийся и утоптанный снег — наст — откалывают ломиком. Недавно у нас во дворе поздно вечером кололи этот наст, а я вышел, чтобы взять еду в магазине (просто так), и еле удержался, чтобы не попросить у мужиков ломик.

Боже, какое же это все наслаждение.